В 1908-1909 годах последовала реакция в виде инициированных Святейшим Синодом проверок всех академий, по результатам которых произошло в том числе редкое для той эпохи явление – увольнение профессоров. Именно в этот период, надо признать, довольно депрессивный, столичная академия торжественно, насколько это вообще было возможно, отпраздновала свое 100-летие. В 1910-1911 годах был принят очередной, четвертый по счету, академический устав, крайне реакционный, по мнению современников. Чрезвычайно помпезные, но довольно блеклые по последствиям, если говорить о Русской Православной Церкви, торжества, посвященные 300-летию Дома Романовых, для духовных академий и Петербургской в том числе вылились в приставку в названии. Теперь академия в течение последующих четырёх лет именовалась Императорской. Первая Мировая война, когда десятки учащихся вынуждены были уходить на фронт, а также революции 1917 года кардинальным образом повлияли на учебный процесс, на повседневную, некогда размеренную жизнь профессоров и студентов.
Однако несмотря на масштабные внешние изменения в жизни страны и общества, несмотря на стесненные бытовые условия, Санкт-Петербургская духовная академия по-прежнему продолжала заниматься: во-первых, научно-исследовательской работой; во-вторых, духовным воспитанием и богословским образованием сегодняшних студентов, завтрашних пастырей, некоторым из которых в скором времени доведется пострадать за Христа и принять мученический венец.
Научная деятельность учебного заведения вполне справедливо традиционно ассоциируется с монографическими исследованиями и статьями профессоров и доцентов. Особое место в этой нише занимают диссертационные исследования. Если говорить о дореволюционной академии, то речь идет о диссертациях на соискание ученых магистерских и докторских степеней. И если последняя докторская защита в Петроградской академии состоялась еще в 1917 году, то магистерские работы активно защищали и в 1918 году. Так, выпускник Петроградской академии, преподаватель Вифанской семинарии Серафим Афанасьевич Федченков 16 января публично защитил магистерскую работу на тему: «Св. Ириней Лионский. Его жизнь и литературная деятельность». В данном случае нельзя не обратить внимания на дату – 16 января. Всего через три дня буквально в двухстах метрах от академии – в Митрополичьем корпусе Александро-Невской Лавры будет убит протоиерей Петр Скипетров, защищавший обитель при попытке ее захвата большевиками. Мученическая кончина и защита диссертации. Такое ощущение, что перед нами две параллельные реальности. Но и это еще не все. В стране проливается кровь, в Киеве убит митрополит Владимир (Богоявленский), а в академии священник Павел Аникиев представляет на соискание ученой степени магистра богословия рукописное сочинение: «Опыт построения теории православной мистики по творениям преп. Симеона Нового Богослова». В относительно далеком Бресте подписывается позорный мир, а в академии профессорский стипендиат Николай Листвинов просит утвердить тему магистерской работы: «Теистическая система Фихте Младшего и ее оценка с точки зрения задач христианской апологетики». Так и хочется сказать, молодой человек, какой Фихте, когда в стране разруха и хаос! Однако именно это стоическое спокойствие и жажда исследовательской работы делает честь деятелям церковной науки того времени.
Вообще, последнее десятилетие существования нашей академии интересно тем, что именно тогда – в нулевые и особенные десятые годы XX столетия – происходила смена поколений. На смену мэтрам приходили молодые ученые и специалисты. Многим сейчас хорошо известны имена выдающихся наших профессоров и преподавателей, таких как Василий Васильевич Болотов, Николай Васильевич Покровский, Антон Владимирович Карташев, Николай Иванович Сагарда. Но кто знает, может быть, если бы не последующие события и не закрытие академии, то сейчас гораздо большим почетом и известностью пользовались бы такие имена как Нил Михайлович Малахов, Виктор Адрианович Беляев, Иван Михайлович Волков, Дамиан Арсеньевич Зиньчук, Григорий Васильевич Прохоров, Вячеслав Георгиевич Соломин. Именно они, ставшие «потерянным поколением», впитав лучшие традиции Санкт-Петербургской духовной академии, занимались развитием церковной науки, именно они должны были вывести отечественное богословие на уровень европейской, а в некоторых сферах, что уже и происходило, например, в области византиноведения, и превзойти своих западных коллег. Однако Господь судил иначе. И теперь эти имена, увы, мало или совсем не известны даже специалистам.
Теперь что касается учебного процесса и жизни студентов. Уже первые годы Мировой, или Отечественной, как ее тогда называли, войны внесли существенные изменения в учебный процесс, главный из которых сводился к тому, что теперь учебный год начинался поздно, а заканчивался рано. Исключением не стал и 1917-1918 учебный год. Занятия начались только 1 декабря, а уже 10 января студенты обратились в Совет академии с просьбой прекратить занятия в конце января, с тем, чтобы в феврале провести экзаменационную сессию. Учащиеся поставили Совет перед фактом, что если экзамены не состоятся в первой половине февраля, то они будут вынуждены разъехаться по домам, «не державши совсем экзаменов, так как их продовольственные запасы к этому времени совершенно истощатся, а произвести закупку новых не представляется решительно никакой возможности». Совет пошел навстречу и удовлетворил эту просьбу. Как результат, учебный год длился всего два месяца. И, например, профессор Н. Н. Глубоковский по Священному Писанию Нового Завета прочитал всего лишь 12 лекций в течение 6 дней. Некоторые нынешние студенты, наверное, позавидуют. Однако, напрасно, поскольку тот же Глубоковский для самостоятельной работы, которую обязательно необходимо было выполнить для сдачи экзамена дал задание проштудировать, именно проштудировать, а не подержать в руках, 23 монографии и брошюры (общим объемом, я даже специально подсчитал, 7057 страниц), и это тоже за 2 месяца и только по одному предмету! Это к вопросу об уровне дореволюционных академий.
Одновременно с этим некоторые сохранившиеся студенческие прошения того времени показывают, насколько непростой и сложной была судьба у многих из них. Например, некоторые студенты возвращались с фронта и пытались восстановиться, чтобы продолжить и завершить свое образование. Так, студент III курса Михаил Руженцов сообщает: «24 января 1918 года комиссией врачей при лазарете Гвардейского запасного артиллерийского дивизиона я освобожден вовсе от военной службы. Желаю продолжить свое образование в академии, прошу Совет разрешить мне держать переходные экзамены и представить письменную работу за 3-й курс». Подобного рода прошения утверждались, как правило, без проволочек. Кто-то просто просил допустить до переходных экзаменов, несмотря на то, что не посещал лекции, и не предоставил необходимые семестровые сочинения и проповеди. Так, например, студент III курса иеродиакон Кирилл (Янич) просил перевести его на следующий курс: «Лекции не мог посещать постоянно так как был принужден ехать за границу до Рождества, а потом все время занимался по распоряжению сербского митрополита в комитете вспомоществования сербским беженцам в России». В подобных случаях Совет академии кому-то разрешал, кому-то нет.
Еще один вид прошений, характерный исключительно для 1918 года. Например, студент III курса диакон Семен Никиташин просит Совет разрешить ему сдать экзамены по всеобщей и русской гражданской истории. Эти предметы он не должен был сдавать, поскольку у него изначально была другая специализация. Возникает вопрос, зачем ему сдавать еще один или даже несколько дополнительных экзаменов. Ответ прост и содержится он в самом прошении: «К этой просьбе меня побуждают современные обстоятельства, ибо возможно, что со временем придется зарабатывать кусок хлеба от преподавания этих предметов». Помогли ли отцу Семену и другим таким просителям эти экзамены, сказать сложно, но скорее всего, что вряд ли.
Встречаются и совсем особые прошения. Так, выпускник академии Феодосий Коцюбинский в феврале 1918 года обратился в Совет по просьбе командира и офицеров Гвардии Павловского резервного полка с ходатайством принять на хранение в академию офицерскую полковую библиотеку, состоящую, как указывалось в обращении, «из 7-8 шкафов и содержащей около 300 томов». Подчеркиваю, речь шла, в первую очередь, не о передаче навсегда, а только о хранении. В прошении так и говорилось: «Библиотека составлена исключительно на средства офицеров полка и составляет их собственность. Хранить ее, как прежде, при полковом офицерском собрании не представляется возможным в виду ликвидации полка и передачи зданий красной армии. Павловская офицерская семья желала бы сохранить свою библиотеку в неприкосновенности с тем, чтобы со временем получить ее обратно при наступлении более благоприятных условий…».
Нельзя не обратить внимания на тот факт, что офицеры полка надеялись на то, что ситуация измениться и у их подразделения еще будет будущее. О своем будущем думала и академия. Хотя с каждым месяцем ситуация в 1918 году только усугублялась. Дело в том, что декретом Совнаркома РСФСР от 11 декабря 1917 года все духовно-учебные заведения, включая духовные академии, со всеми зданиями, земельными участками, библиотеками и другими ценностями передавались в ведение Народного комиссариата по просвещению. После издания в январе 1918 года известного «Декрета о свободе совести, церковных и религиозных обществах», Церковь была лишена всех государственных денежных ассигнований. Другими словами, вопрос о закрытии академии, положение которой сами профессора называли не просто критическим, а архикритическим, можно было считать решенным. Действительно, уже в марте 1918 года красноармейцы предприняли попытку захватить и вселиться в здание академии. И помешала им это осуществить, как это не парадоксально, советская власть, точнее некоторые ее представители.
Дело в том, что еще 26 января ректора Петроградской духовной академии епископа Анастасия (Александрова) к себе вызвал комиссар Народного просвещения по отделу высших учебных заведений Иван Егорович Егоров. Между ними состоялся довольно напряженный, но интересный и важный для академии разговор. Во-первых, Егоров, представившийся человеком, уважающим гуманитарные науки и богословские в частности, поскольку был филологом по образованию, высказался в пользу сохранения академии. Именно поэтому, он потребовал в кратчайшие сроки прислать смету на содержание академии на первые три месяца 1918 года, чтобы успеть включить ее в общую смету по Петроградским высшим учебным заведениям. Другими словами, советская власть в лице Егорова предлагала академии материальную помощь! Но не только. Именно Егоров призвал ректора и профессоров нашей академии подумать о своем будущем, а именно о возможности присоединения духовной академии к Петроградскому университету в качестве одного из факультетов.
Академия отреагировала живо. Была создана специальная комиссия, избраны делегаты для участия в переговорах. И если отношение к делу профессоров академии выглядело вполне понятным, то реакция университета могла быть какой угодно. Ведь речь шла не только и не столько о ректоре учебного заведения. В переговорах участвовали представители всех факультетов. И самое замечательное заключается в том, что никакого противодействия со стороны светской профессуры не наблюдалось. Скорее наоборот, полное сочувствие. Вот как об этом сообщал Глубоковский членам академического Совета в феврале 1918 года: «Я должен констатировать, что со стороны участвовавших в Совещании членов Университета мы встретили такую внимательную и заботливую предупредительность, что выше ее не только невозможно желать, но даже нельзя и представить. Они решительно заявили, что университет готов все сделать для академии, как культурно-религиозного научно-просветительского учреждения, не предлагая от себя никаких стесняющих обстоятельств». Особую благодарность Глубоковский выражал ректору университета Эрвину Давидовичу Гримм, отзывчивость которого «уже теперь делает нам ценную духовную поддержку в наших тяжких условиях и должна быть особо отмечена в анналах Академии по своей высокой моральной значимости, чем бы не разрешились фактически наши дальнейшие сношения с университетом».
Последняя оговорка выдающегося ученого особо важна. Николай Никанорович довольно трезво смотрел на происходящие события, некоторые его высказывания, к сожалению, оказались пророческими. Но несмотря на некий своего рода пессимизм он не только не бросал усилий по спасению академии, но и других поддерживал и призывал к этой борьбе: «Пред нами стоит вопрос, который в такой роковой важности еще никогда не возникал во всей истории академии, ибо дело идет о самой ее судьбе, даже о самом ее существовании. Волей Промысла мы оказываемся стражами академического святилища, и наша непременная обязанность сохранить во время бури священный огонь в свойственной яркости и неомраченной чистоте. Мы должны забыть все личные и частные интересы и сосредоточить свои усилия исключительно на этой одной цели».
В конце концов, переговоры с университетом, к сожалению, закончились ничем, хотя контакты продолжались до поздней осени 1918 года. И это несмотря на то, что Нарком Просвещения А. В. Луначарский был противником этого симбиоза. Более того, еще в августе 1918 года Правление Университета постановило признать слияние академии и университета наиболее желательным под названием «Религиозно-философский институт» с перспективой в ближайшем будущем быть преобразованным в «Религиозно-философский (теологический) факультет Петроградского университета».
Одновременно с переговорами в жизни академии происходили и другие важные события. Было прекращено после нескольких разовых дотаций финансирование со стороны государства. Помещения академии медленно, но методично в течение лета и осени отбирались в ведение детского приюта имени Володарского.
Однако пока академию не закрывали насильственно, она могла заниматься своей деятельностью. Один из главных вопросов, как это часто бывает, сводился к финансированию. В данном случае речь идет не о жалованье профессорам, некоторые из которых практически ничего не получали уже с 1916 года, речь шла об отоплении, освещении и тому подобных хозяйственных нуждах. Не было у академии, находившейся в центре города, ни своего хозяйства, ни своих огородиков, которые могли бы помочь выживать и действовать еще хотя бы год. Оставалась только она надежда – на высшее церковное руководство в лице выпускника академии, патриарха Московского и всея Руси Тихона. Еще в начале января 1918 года к нему ездила небольшая делегация профессоров академии, которую патриарх тогда не только принял, но и пригласил на заседание Священного Синода. Последний, несмотря на то, что отношения духовных академий и высшего церковного органа в начале XX века никак нельзя назвать доброжелательными, отнесся к нуждам академии с полным пониманием и сочувствием. Более того, патриарх Тихон тогда заявил: «Церковь с своей стороны почитает академии драгоценнейшим своим достоянием и будет принимать все меры, чтобы сохранить академии; если бы обстоятельства вынудили, Церковь согласилась бы закрыть семинарии и училища, но продолжила бы всеми силами поддерживать академии».
К сожалению, дальнейшие события в стране и в Церкви не позволили исправить ситуацию. Пройдет несколько лет и будут закрыты все училища, все семинарии и все академии. Летом же 1918 года еще была надежда на другой исход. Совет академии сообщал в Москву, что на содержание академии в первом семестре 1918-1919 учебного года необходимо 282.571 руб. 26 коп. Однако средства выделялись в гораздо меньших объемах. Наконец, на заседании Совета академии 12 декабря 1918 года был рассмотрен «указ Святейшего Патриарха, Священного Синода и Высшего Церковного Совета от 1 ноября 1918 года за № 675, о невозможности для Высшего Церковного Управления ассигнования с 1919 года средств на содержание академий». Примечательно, что одновременно с этим Синод смог направить по 30 тысяч рублей Московской и Казанской духовным академиям. Что же касается столичной академии, то ее судьба была решена. Этот указ был подобен смертному приговору. Занятия в 1918-1919 учебном году прекратились так и не начавшись. Академия после практически целого года агонии прекратила свое существование. Были еще, конечно, занятия по домам, были еще чуть позже институт, богословские курсы, но академии в строгом смысле слова больше не существовало.
Еще в начале этого рокового и злополучного 1918 года Глубоковский, призывая своих коллег встать на защиту академии, говорил на заседании Совета, что в противном случае «мы вынуждены будем искать новых способов для приложения своего труда, рассеемся по России на разных поприщах служения и после не будем в состоянии собраться на прежних началах учено-академического братства, а образовать новую профессорскую коллегию немыслимо даже не в очень скором времени. Жизненные академические традиции растратятся и наилучшее заветы померкнут вместе с теперешними носителями и исповедниками; естественный рост академического организма прекратиться. Я боюсь, что при этом Академия наша просто погибнет без надежды и возможности возродиться потом в какой-либо форме». Как в воду глядел Николай Никанорович. Померкли традиции, рассеялись профессора. Но в главном он ошибся. Академия смогла возродиться, пусть и практически спустя три десятилетия – в 1946 году. И новую корпорацию удалось собрать, пусть и по крупицам. Некоторые наставники Ленинградских духовных школ еще преподавали в старой академии, некоторые тогда только учились, но хорошо помнили заветы своих наставников, которые они сумели передать следующим поколениям. Именно благодаря таким профессорам, как Александр Иванович Сагарда, протоиерей Василий Верюжский, Александр Иванович Макаровский, Алексей Иванович Иванов, протоиерей Михаил Сперанский и другим, нить традиций не прервалась, преемственность сохранилась.
Речь доцента, кандидата богословия Д. А. Карпука, произнесенная на Торжественном акте в Санкт-Петербургской Духовной Академии по случаю дня памяти апостола и евангелиста Иоанна Богослова, 9 октября 2018 года.